Прокурор что говорит в суде пример
Перейти к содержимому

Прокурор что говорит в суде пример

  • автор:

Суд. — речь прокурора

Публика взволнованно слушает его запальчивую обвинительную речь.

На скамье подсудимых не спекулянт, не грабитель, но заслуженный, почтенный переводчик.

Прокурор мечет в него громы и молнии.

— Преступнику, — говорит он, •— нет и не может быть никаких оправданий. Он обеднил, опреснил, обес­цветил наш богатый простонародный язык, смыл с него все его чудесные краски, лишил его тонких оттен­ков, живых интонаций и тем самым наклеветал на него. Превратив художественную, колоритную прозу в без­душный канцелярский протокол, он — и это отягощает его преступление — даже не уведомил о своем само­управстве читателей, так что многие из них вообра­зили, будто перед ними точная копия подлинника, буд­то убогий, мертвенный стиль перевода в точности соответствует стилю оригинального текста. Это я и называю клеветой.

Тут прокурор торопливо хватает у себя со стола книжки — одну русскую, другую английскую, — желч­но перелистывает их.

Прокурор делает короткую паузу и с новым оже­сточением, еще более бурным, обрушивает на подсу­димого свой праведный гнев.

— Чтобы суд, — говорит он, — мог яснее предста­
вить себе, какой убыток приносит читателям отказ пе­
реводчиков от воспроизведения простонародного сти­
ля, приведу один из наиболее наглядных примеров —
перевод «Ревизора», исполненный в США мистером
Бернардом Гилбертом Геряи.

— Стиль Гоголя, — продолжает свою речь проку­
рор,— характеризуется буйными словесными краска­
ми, доведенными до такой ослепительной яркости, что
радуешься каждой строке, как подарку. И хотя зна­
ешь весь текст наизусть, невозможно привыкнуть к
этому неустанному бунту против серой банальности
привычной штампованной речи, против ее застывших,
безжизненных форм.

Отвергая «правильную» бесцветную речь, Гоголь расцветил всю комедию простонародными формами лексики.

Не «бей в колокола», говорят в «Ревизоре», но «ва­ляй в колокола».

Не «заботы меньше», но «заботности меньше».

Не «получить большой чин», но «большой чин за­шибить».

Не «пьяница», но «пьянюшка».

Этой простонародностью и должен был окрасить свой перевод мистер Герни.

Если он стремился к тому, чтобы его перевод был художественным, он должен был так или иначе сигна­лизировать англо-американским читателям, что в под­линном тексте написано:

Не «обида», но «обижательство».

Не «сойти с ума», но «свихнуть с ума».

Не «истратил денежки», но «профинтил денежки».

Не «привязался к сыну купчихи», но «присыкнулся к сыну купчихи».

Он должен был ввести в свой перевод экспрессию простонародного стиля.

Не мог же он -не заметить, что унтер-офицерша, по­вествуя о том, как ее высекли, говорит не высекли, но отрапортовали:

— Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не
подоспела, да и схвати меня, да так отрапортовали:
два дня сидеть не могла.

Не подрались, но задрались, не схватили, но схвати и так далее.

Весь этот бунт против мертвенной гладкописи не­пременно должен был отразить мистер Герни в языке своего перевода, потому что здесь-то и заключается самая суть гоголевской стилистики. Не воспроизвести этой сути — значит не дать иностранным читателям ни малейшего представления о Гоголе.

Кто из русских 1 ‘ людей, говоря о «Ревизоре», не вспомнит с восхищением таких «гоголизмов», без кото­рых «Ревизор» — не «Ревизор»: «не по чину берешь», «бутылка толстобрюшка», «эй вы, залетные!», «вам все — финтирлюшки», «жизнь моя. течет. в эмпи­реях», «эк куда метнул!», «в лице этакое рассужде­ние», «ах, какой пассаж!», «в комнате такое. ам­бре», «а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!», «Цице­рон с языка» и так далее и так далее, — недаром все эти слова и словечки тотчас же после по­явления «Ревизора» в печати демократическая молодежь того времени ввела в свой языковой обиход.

А мистер Герни лишает их всякого подобия кры-латости.

Когда, например, у Гоголя один персонаж говорит: «Вот не было заботы, так подай!» — мистер Герни об­волакивает эту лаконичную фразу-пословицу такой тягучей и тяжеловесной канителью:

— Ну, в последнее время у нас было не так уж
много забот, зато теперь их очень много и с избытком.

Там, где у Гоголя сказано: «Эк, куда хватили!» — у мистера Герни читаем:

— Конечно, вы’захватили значительную часть тер^
ритории.

Мудрено ли, что, читая такой перевод, иностранцы при всем желании не могут понять, почему же русские люди считают этого унылого автора одним из величай­ших юмористов, какие только существовали в России, почему, хотя николаевская кнутобойная Русь отодви­нулась в далекое прошлое, «Ревизор» воспринимается нами не как исторический памятник, а как живое про­изведение искусства.

Как бы для того, чтобы окончательно уничтожить в своем переводе колорит эпохи и страны, переводчик заставляет Хлестакова сказать об одном из тогдашних российских романов:

Мистер Герни далеко не всегда понимает идиомы переводимого текста, но, повторяю, если бы даже он не сделал ни единой ошибки, если бы он даже не при­бегал к отсебятинам, все равно это был бы ошибочный перевод «Ревизора», так как в нем не передан стиль гениальной комедии.

Я нарочно взял для примера работу одного из наи­более квалифицированных мастеров перевода.

Кроме «Ревизора», мистер Герни перевел «Отцов и детей», «Трех сестер», «Слово о полку Игореве», «Ши­нель», «Гранатовый браслет», «На дне», стихотворе­ния Пушкина, Маяковского, Блока, а в последнее вре­мя в Нью-Йорке вышла составленная им «Антология советских писателей»’.

Повторяю: это деятельный и дельный литератур­ный работник, и показательно, что даже он спасовал, когда дело дошло до воссоздания просторечного стиля.

Возьмем хотя бы сделанный им перевод «Мертвых душ», который у него озаглавлен «Путешествия Чичи­кова; или домашняя жизнь старой России». Перевод этот вышел в 1924 году в издательстве нью-йоркского «Клуба читателей» («Chichikov’s Journeys; or Home Life in Old Russia»).

1 См. его монументальную (1049 страниц) книгу: «A Trea­sury of Russian Literature» («Сокровищница русской литературы»), by Bernard Guilbert Guerney, New York (The Vanguard Press), где он с энтузиазмом пропагандирует русских писателей.

Нельзя не отнестись с уважением к этому большо­му труду. «Мертвые души» переведены Бернардом Герни гораздо лучше, чем «Ревизор». Найдено много эквивалентных речений, недоступных другим перевод­чикам.

И все лее те причудливые, яркие, выхваченные из самой гущи народной слова-самоцветы, которыми сла­вится гениальная лексика Гоголя, стали у переводчи­ка тусклыми и утратили свою самобытность.

Гоголь, например, говорит:

«Омедведила тебя захолустная жизнь». "У переводчика банальная гладкопись:

«Вы превратились в медведя из-за своей жизни в глуши» (179).

«Поезжай вабиться с женой».

«Ступай и проведи приятное время со своей же­ной» (65).

«Ах, какие ты забранки пригинаешь».

«Какую ты произносишь ужасную брань» (44).

У Гоголя Чичиков, забрызганный грязью, разде­вается и отдает Фетинье «всю снятую с себя сбрую».

У мистера Герни сбруя превратилась в «одежду» (garments, 37).

Такое обесцвечивание, опреснение Гоголя происхо­дит на всем протяжении поэмы. Убытки иноязычных читателей «Мертвых душ» неисчислимы. Особенно горько, что такой же убогой банальщиной заменены в переводе не только слова, но и целые фразы Гоголя. Мы с детства привыкли восхищаться таким, например, гоголевским дифирамбом искусству сапожника:

«Что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо!»

И можно представить себе, как возмутился бы Гоголь, если бы мог предвидеть, что эта крылатая фраза, ставшая у нас поговоркой, будет представлена зарубежным читателям так:

«Проткнет своим шилом кусок кожи, и готова для

вас пара сапог, и нет такой пары, за которую вам не хотелось бы поблагодарить» (83).

И не обидно ли, что другая лаконичная русская фраза:

«Ведь предмет просто: фу-фу» — превратилась у пе­реводчика в такое уныло-канительное сочетание слов:

«Ведь обсуждаемое нами дело имеет не более со­держания (substance), чем дуновение воздуха!» (89).

Если лучшие переводчики считают себя вправе так коверкать гоголевский стиль, что же сказать о худ­ших? Худшие в своем презрении к этому стилю дохо­дят до такого цинизма, что, например, встретив у Го­голя незабвенное словечко Плюшкина о каком-то чи­новнике:

«Мы были с ним однокорытниками», переводят без зазрения совести:

«Мы были с ним мальчуганами^ («We were boys together») ‘.

Вообще иностранные переводчики русских писате­лей не выработали до настоящего времени сколько-нибудь устойчивых принципов для воспроизведения на своем языке тех разнообразных систем просторе­чия, с которыми им приходится сталкиваться при пере­воде Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Леонова, Шолохова.

Что, например, могут подумать французы о «чаро­дее русского языка» Николае Лескове, если им слу­чится прочитать его шедевр «Тупейный художник» в переводе на французский язык, исполненном в 1961 го­ду Алисой Оран и Гарольдом Люстерником? (Тут на скамью подсудимых усаживают и этих мастеров пере­вода.)

В подлиннике верно передана языковая манера бывшей актрисы крепостного театра, фразеология ко­торой то и дело отходит от общепринятых граммати­ческих норм. В этих прихотливых нарушениях норм, в этих трогательно комических беззакониях речи — вся художественная ценность лесковской новеллы, вся

1 Dead Souls by Nikolai Gogol, translated by Mrs. Edward Garnett, (Random House), p. 182.

ее прелесть и жизненность, а переводчики, заставив старуху крестьянку изъясняться на бесцветном наре­чии плоховатых французских учебников, тем самым начисто ограбили Николая Лескова, отняли у него то великое его мастерство, которое Горький назвал «чародейством». Кому нужен ограбленный, безъязы­кий, фальшивый Лесков, не имеющий ничего общего с подлинным?

Героиня рассказа говорит, например:

«Граф. был так страшно нехорош через свое все­гдашнее зленье».

Здесь, в этом кратком отрывке, два отклонения от нормы: во-первых, вместо «некрасив» говорится «не­хорош», во-вторых, вместо: «из-за своей раздражитель­ности» сказано «через свое зленье», а переводчики, не обращая внимания на эти причуды лесковского стиля, считают вполне адекватной русскому тексту такую ба­нальную гладкопись:

«Граф. был так ужасно некрасив (!), потому что, будучи постоянно разгневан (!). »

Рассказав про эту жестокую расправу французских переводчиков с русским писателем, критик справед­ливо замечает:

«Н. Лесков в переводе отсутствует. Снято (то есть уничтожено. — К. Ч.) все своеобразное, неожи­данное, стилистически острое»’.

Главная причина этой жестокой расправы с Леско­вым— скудный язык переводчиков, лишенный всяких простонародных примет.

— Пусть подсудимые, — говорит прокурор, — не вздумают сослаться на то, что их языки не имеют ре­сурсов для перевода русской поэзии и прозы. Этот до­вод очень легко опровергнуть, отметив те несомненные сдвиги, которые в последнее время происходят в прак­тике английских и французских мастеров перевода, пытающихся воссоздать на своем языке произведе­ния русской словесности. Стихотворения Пушкина,

1 Е. Г. Эткинд. Теория художественного перевода и сопо­ставительной стилистики. Сб. «Теория и критика перевода», стр. 27—28.

Лермонтова, Алексея Толстого в переводе покойного Мориса Бэринга, строфы «Евгения Онегина», переве­денные Реджинальдом Хьюиттом (Hewitt), весь «Евге­ний Онегин», переведенный Уолтером Арндтом, Юд­жином Кейденом, Бэбетт Дейч и др. Александр Блок, Валерий Брюсов, Шолохов, Бабель и Зощенко в пере­воде даровитой плеяды молодых переводчиков, пере­воды стихов Андрея Вознесенского, сделанные извест­ным поэтом-эссеистом У. Г. Оденом (Auden), — все это является бесспорным свидетельством, что в Англии и в США уже приходит к концу период ремесленных переводов российской словесности, от которых в свое время пришлось пострадать Льву Толстому, Достоев­скому, Чехову. Все эти новые переводы показывают, что английский язык вовсе «е так неподатлив для пере­вода русской поэзии и прозы, как можно подумать, читая торопливые изделия иных переводчиков.

Не забудем, что сейчас у переводчиков, английских и русских, есть могучее подспорье — двухтомный «Аи гло-русский фразеологический словарь» Александра Кунина, где собраны бесчисленные фразеологические единицы, устойчивые словосочетания современной ан­глийской речи, часто очень картинные, неожиданно яркир

Например: «мертвый кролик» означает у американ­цев гангстера, головореза, а «ступай и снеси яйцо» означает у них «проваливай», а «идолы пещерные» означают у англичан — предрассудки, а «украсть жи­вот, чтобы прикрыть себе спину» — взять в долг у од­ного, чтобы заплатить другому. Все эти причуды живой человеческой речи, часто остроумные, отклоняющиеся от общепринятых языковых норм, чрезвычайно облег­чают переводчику труд отыскания красочных эквива­лентов русского просторечия.

Горячая речь прокурора произвела впечатление Уж очень неопровержимы те факты, которые она из­обличает.

Многим из публики даже почудилось, будто дело подсудимых проиграно. Что может сказать адвокат в их защиту?

СУД. — РЕЧЬ АДВОКАТ*

Но адвокат нисколько не смущен. Вид у него уве­ренный. Да и подсудимые не падают духом. Адвокат начинает свою речь издалека.

— Да, —говорит он, — в принципе никоим обра­
зом нельзя оправдать отказ того или иного перевод­
чика от воспроизведения всевозможных жаргонов,
диалектов, арго, а также разных индивидуальных осо­
бенностей человеческой речи, заключающихся в от­
ступлениях от норм литературного стиля. Прокурор
совершенно прав: вводя нормативные формы туда, где
их нет, переводчики словно водой смывают с изобра­
жаемых автором лиц самые яркие краски. Ведь рече­
вая характеристика — одно из наиболее сильных изо­
бразительных средств, и отказаться от нее — это дей­
ствительно значит превращать живых, живокровных
людей в бездушные восковые фигуры.

Да, в принципе с этим нельзя не согласиться.

Но что же делать переводчикам на практике? Ведь недаром лучшие наши мастера перевода грешат тем же самым грехом, в каком прокурор обвиняет их за­рубежных собратьев.

Вспомните милого Джима из романа Марка Твена «Гекльберри Финн». В подлиннике вся его речь — бо­гата отклонениями от нормы. На каждую сотню про­изнесенных им слов приходится (я подсчитал) четыре десятка таких, которые резко нарушают все нормы грамматики. Вместо going говорит он a-gwyne, вместо dogsdogst, вместо I amI is я т. д. и т. д.

— Как воспроизвести эти искажения по-русски? —
язвительно обращается адвокат к прокурору. — Ка­
ким образом дать русскому читателю представление о
том, что речь простодушного Джима вся разукрашена
яркими красками живого и живописного простонарод­
ного говора?

Неужели ввести в перевод такие словечки, как очинно, ось, завсегда, жисть, куфарка, калидор, обна-ковенно, идёть?

Это было бы нестерпимой безвкусицей.

Переводчица романа Н. Дарузес уклонилась от та­кого варварского коверканья слов — и хорошо посту­пила, так как все эти ась и куфарка придали бы Джи-мовым речам рязанский или костромской колорит, ни­сколько не соответствующий лексике и фразеологии негров, проживавших в XIX веке на берегах Мисси­сипи.

Джим в переводе Дарузес вполне владеет интелли­гентской, безукоризненно правильной речью, и совет­ские читатели ничего не потеряли от этого.

(Голоса в публике: «Нет, нет, потеряли. », «Нет, не потеряли!» Звонок председателя.)

По адвокат по-прежнему невозмутимо спокоен:

— Прокурору очень легко говорить: «переводите
просторечие просторечием», но пусть попробует при­
менить этот демагогический лозунг на практике.
У него решительно ничего не получится или получится
вздор. Как, в самом деле, должны были поступить те
мастера перевода, на которых он обрушился с таким
неистовым пафосом? Передать крестьянско-солдаг-
ско-тюремный жаргон жаргоном уэссекских фермеров
Томаса Харди? Или наречием валлийских крестьян’

И как поступить переводчикам рассказов Лескова? Передать причуды лесковского стиля жаргоном про­вансальских виноделов?

И можно ли надеяться, что найдется искусник, спо­собный правильно воссоздать в переводе стилистику «Трех солдат» Редьярда Киплинга, из которых один говорит на англо-шотландском наречии, другой — нч англо-ирландском, а третий — на уличном жаргоне восточного Лондона?

Нет, вопрос о воспроизведении на родном языке чужих жаргонов, диалектов, арго — вопрос очень труд­ный и сложный, и его не решить с кондачка, как хоте­лось бы моему оппоненту. И я приглашаю его всмо­треться в это дело поглубже.

Защитник берет со стола какую-то нарядную книгу:

— Вот, не угодно ли ему поразмыслить над тем
предисловием, которое Марк Твен предпослал своему

«Гекльберри». Оно написано, так сказать, на страх переводчикам. Из него они могут с глубокой печалью узнать, что в этом романе американский писатель ис­пользовал целых семь разнообразных жаргонов:

1) жаргон миссурийских негров;

2) самую резкую форму жаргонов юго-западных
окраин;

3) ординарный жаргон южного района Мисси­
сипи;

4—7) и, кроме того, четыре вариации этого жар­гона.

Будьте вы хоть талантом, хоть гением, вам нико­гда не удастся воспроизвести в переводе ни единого из этих семи колоритных жаргонов, так как русский язык не имеет ни малейших лексических средств для выполнения подобных задач. Переройте весь «Словарь русского языка» С. И. Ожегова — от слова абажур до слова ящур, — вы не сыщете ни одного эквивалента ни для говора негров, живущих в южном районе Мис­сисипи, ни для любой из его четырех вариаций. В на­шем языке, как и во всяком другом, не найти никаких соответствий тем изломам и вывихам речи, которыми изобилует подлинник.

Здесь каждого переводчика, даже самого сильного, ждет неизбежный провал. Здесь не помогут ни засу-понить, ни дескать, ни ось, ни зазноба.

Героиня мопассановской «Одиссеи проститутки» говорит в подлиннике v’la вместо voila, ben вместо Ыеп, parlions вместо parlais, то есть то и дело откло­няется от правильней речи. Передать эти отклонения переводчик совершенно бессилен’.

Чтобы предотвратить неудачу, у переводчиков есть единственный путь: смиренно пойти по стопам масте­ров, начисто отказавшихся воспроизводить в переводе простонародную речь. Так и перевела «Гекльберри Финна» Н. Дарузес — чистейшим, правильным, ней­тральным языком, не гонясь ни за какими жаргонами.

И хорошо сделала! Очень хорошо! Превосходно!

1 См. А. Федоров. О художественном переводе. М., 1941, стр 136.

(Голоса в публике: «Нет, плохо!», «Нет, отлично!» Звонок председателя.)

Сейчас передо мной «Гекльберри», выпущенный Детгизом в ее переводе с прелестными рисунками Го-ряева, и, в сущности, какое мне дело, что в подлин­нике вся эта книга от первой до последней страницы написана от лица полуграмотного, темного, дикова­того малого, не имеющего никакого понятия о пра­вильной речи. В переводе этот «дикарь» говорит книж­ным, грамматически правильным языком культурных, интеллигентных людей. Правда, это выходит иногда как-то странно: читаешь, например, сделанное им опи­сание природы, и кажется, что читаешь Тургенева: «Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно ус­нул. » — и т. д.’.

Но разве дело в таких мелочах? Разве эти мелочи помешали советским читателям, особенно детям, по­любить твеновский роман всей душой? Они читают именно этот перевод с восхищением и не требуют ни­какого другого. И их любовь к этой книге нисколько не меньше, чем любовь заокеанских детей, которые читают ее в подлиннике.

Тут адвокат надолго умолкает. Нисколько не торо­пясь, он деловито раскладывает у себя на столе не­большие зеленые томики — романы Диккенса в изда­нии Гослитиздата — и сообщает о них одно прелюбо­пытное свое наблюдение. Оказывается, у Диккенса в каждом романе действует какой-нибудь «человек из низов» с плебейской, неотесанной, но очень вырази­тельной речью. И (знаменательно!) все наши лучшие переводчики Диккенса передают их цветистую про­стонародную речь почти правильной бескрасочной гладкописью!

— Одним из наиболее талантливых, авторитетных и опытных мастеров перевода, — говорит адвокат, — справедливо считается Мария Лорие. Ей принадле­жит перевод романа Диккенса «Большие надежды». Очень художественный перевод, образцовый. Но вот в романе появляется каторжник Мэгвич, вульгарный

1 Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна. Перевод с английского Н. Дарузес. М.. 1963, стр. 144.

дикарь, речь которого вполне выражает его грубую психику. А в переводе Марии Лорие он говорит почти литературно.

«— Милый мальчик, — говорит он, •— и вы, това­рищ Пипа, я не стану рассказывать вам мою жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и ясно, чтобы вы сразу меня поняли», — и т. д. (XXIII, 366) ‘.

Опять интеллигентская речь, без всякой плебейской окраски. Так мог бы говорить человек с университет­ским образованием: юрист или врач, хотя в подлин­нике с первых же слов слышится речь темного каторж­ника, никогда не бывавшего в культурной среде. Вме­сто for он говорит fur, вместо after — arter, вместо someonesummun и т. д. и т. д.

Эти искривления речи, к счастью, никак не отрази­лись в переводе. «Плебейство» Мэгвича отлично пере­дано — не лексикой, но интонацией.

То же нужно сказать о речи другого простолю­дина, Роджера Райдергуда, в романе «Наш общий друг», блистательно переведенном Н. Волжиной и Н. Дарузес. Хотя в подлиннике Райдергуд говорит не knew, но knowed, не partner, но pardner, не anything, но anythink, в переводе это искажение стилевого стан­дарта не нашло никаких отражений (XXIV, 185—189).

Так что напрасно прокурор с такой неуместной го­рячностью нападает на переводчика Бернарда Гил­берта Герни и видит в его гладкописи чуть ли не вре­дительство.

Нельзя же привлекать людей к суду за то, что они не волшебники и не умеют творить чудеса! Недаром мастера перевода — и французы, и англичане, и рус­ские— именно потому, что они мастера, дистиллируют в своих переводах чужую простонародную речь. За эту «дистилляцию» не судить мы должны переводчи­ков, но благодарить и приветствовать! Здесь, в сущ­ности, их большая заслуга, достойная всяких похвал!

Да, не вина, а заслуга!

1 Римская цифра в скобках указывает том Собрания сочине­ний Диккенса, вышедшего в Гослитиздате, арабская — страницу названного тома.

Ч го чаще всего заставляет их заменять чужое про­сторечие гладкописью? Их ненависть к безвкусице и фальши. С содроганием эти мастера вспоминают пре­словутого Иринарха Введенского, который, стремясь к просторечию, беспардонно русифицировал подлинник и принуждал англосаксов поддедюливать и пришпан-доривать друг друга, а кое-кого и наяривать.

Оли помнят, как коробило их, когда Сэм Уэллер, чпстокровнейший лондонец, обращался в переводе к отцу, словно к Ивану Сусанину:

— Ну, исполать тебе, старый богатырь! 1

И, конечно, дистилляторы правы: читаешь Бернса в русопятском переводе Федотова, и кажется, будто Бернс был лихим балалаечником в рязанском само­деятельном хоре. Дай середняку переводчику волю вводить в свои переводы простонародную речь, он до того загрузит их всевозможным аи люли да доля-до­люшка, что получится сплошное уродство. Здесь слов­но шлюзы откроются для самой аляповатой и сусаль­ной безвкусицы. И тогда дружно запротестуют чита­тели. «Пусть лучше, — скажут они, — переводчики передадут нам хотя бы сюжетную схему, даже не по­кушаясь на воссоздание иноязычной стилистики! Пусть ограничатся той скромной задачей, которую, как мы только что видели, поставил перед собой Герни: осве­домить своих соотечественников о содержании (только о содержании!) того или иного произведения русской словесности».

Боязнь аляповатой вульгарщины удерживает рус­ских переводчиков от внедрения простонародных ре­чений в тексты своих переводов. Их пугает множество моветонных безвкусиц, допускавшихся переводчиками старого времени. Эти безвкусицы и побуждают их на­чисто отказаться от всяких попыток воссоздать чужое просторечие.

А если таково принципиальное отношение к этому делу наиболее квалифицированных мастеров пере­вода, почему же, спрашивается, мы запрещаем посту-

‘Иван Кашкин. Мистер Пиквик и другие. «Литератур­ный критик», 1936, № 5. стр. 214

пать точно так же их коллегам, переводящим Кры­лова, Грибоедова, Гоголя, Лескова, Шолохова?

Возможно, что и их останавливает та же ненависть к сусальной вульгарщине, которая неизбежно прокра­дется в их перевод, если они станут при помощи соб­ственных сленгов воспроизводить просторечие наших классических авторов.

Строго взыскивать с них мы не можем, хотя бы уже потому, что они — в большинстве. Их переводы — бытовое явление. Никто из критиков не высказывает им порицания за то, что, стирая с переводимого текста все его живописные краски, они лишают этот текст той могучей динамики, которая так неотразимо воздей­ствует на чувства и мысли читателей. К этому при­выкли. Это считается в порядке вещей.

Главное в этих повестях и романах, — говорит ад­вокат,— не стиль, а сюжет. В «Ревизоре», например, нам дороже всего его фабула, а не всякие «отрапор­товать» и «присыкнуться».

Здесь адвокат, самоуверенно выпятив грудь, начи­нает распространяться о том, что красоты стиля и экспрессия образов привлекают будто бы лишь от­дельных гурманов, а широкой публике подавай содер­жание.

— Форма «Ревизора»,— говорит он, — примеча­
тельна лишь для очень немногих, а огромному боль­
шинству зарубежных и русских читателей важна идей­
ная направленность бессмертной комедии.

(Крики в публике: «Ложь!», «Демагогия!», «Вздор!», «Нельзя же отделять содержание от фор­мы!»)

Но адвокат не смущен.

— Разрешите, — говорит он, — прочитать вам один
документ, который наглядно показывает, что художе­
ственность перевода отнюдь не такое драгоценное ка­
чество, как пытается внушить нам прокурор. Это
письмо знаменитого немецкого писателя Томаса Ман­
на. В письме Томас Манн напрямик говорит:

«Если в книге есть настоящая сущность, то даже при плохом переводе многое сохраняется, и это уже хорошо».

Многое, и притом самое лучшее, сохраняется даже в таком переводе, который не воспроизводит стили­стики подлинника.

«Я не знаю ни слова по-русски, — говорит в том же письме Томас Манн, — а те немецкие переводы произ­ведений великих русских писателей XIX века,которые я читал в юности, были очень слабыми. Но тем не ме­нее это чтение принадлежит к величайшим событиям в истории моего воспитания» ‘.

Ггтгтом, пптери читателей при слабых и бесцвет­ных переводах, — так заканчивает свою речь адво­кат, — вовсе не так велики, как хочет убедить нас про­курор. И я надеюсь, что ввиду этих неопровержимо убедительных доводов суд найдет возможным оправ­дать подсудимых и не станет препятствовать им при­менять те же методы впредь.

Речь прокурора в прениях сторон

Уздимаева, О. С. Речь прокурора в прениях сторон / О. С. Уздимаева. — Текст : непосредственный // Молодой ученый. — 2021. — № 39 (381). — С. 139-142. — URL: https://moluch.ru/archive/381/84275/ (дата обращения: 18.09.2023).

Статья посвящена изучению содержания обвинительной речи прокурора в прениях сторон, обоснованию ее структуры и содержания. Предлагается нормативно закрепить в отдельной статье УПК РФ требования, касающиеся обвинительной речи прокурора.

Ключевые слова: обвинительная речь прокурора; поддержание государственного обвинения в суде; прения сторон, структура судебного разбирательства.

Участие прокурора в судебных прениях является итогом всей его деятельности в судебном рассмотрении и призвано вобрать в себя все достигнутые прокурором при этом результаты. Характер данного этапа обобщает не только предыдущую деятельность самого прокурора по поддержанию государственного обвинения, но и систематизирует все его участие в конкретном уголовном деле, поскольку прокурор осуществляет свои полномочия в уголовном судопроизводстве, выполняя функцию уголовного преследования с момента поступления сообщения о совершенном преступлении и до завершения уголовного судопроизводства.

Целью этой статьи является выработка рекомендаций относительно содержания, структуры и требований к обвинительной речи прокурора во время поддержания им государственного обвинения в суде.

Этап судебных прений и последнего слова подсудимого, регламентированный ст.ст. 292–293 УПК РФ, является итоговым для стороны обвинения и защиты, где у них есть последняя возможность донести до суда первой инстанции свою позицию, реализовать возложенное на них назначение и повлиять на итоговое судебное решение.

Прения — это самостоятельная часть в структуре судебного разбирательства при производстве по уголовному делу, в котором прокурор формулирует свои выводы по итогам исследования доказательств и предлагает их суду. Выводы прокурора основаны на материалах судебного следствия, которые были представлены и исследованы в ходе рассмотрения судом уголовного дела. Поэтому однозначно можно утверждать, что предмет судебной речи прокурора составляют вопросы установления всех юридически значимых обстоятельств, предусмотренных ст. 73 УПК РФ, а также оценка достаточности доказательств виновности подсудимого в совершении преступления, которые исследовались в судебном заседании при рассмотрении уголовного дела.

Участие прокурора в судебных прениях начинается с произнесения им обвинительной речи. Эта речь прокурора должна содержать ответы на все те вопросы, которые суд решает при вынесении приговора. Цель обвинительной речи — доказать вину и убедить суд в виновности подсудимого, устранить любые сомнения в доказанности вины [7, c. 593].

Задачи государственного обвинителя на этапе выступления с обвинительной речью, заключаются в следующем:

1) предоставить надлежащую оценку исследованным в суде доказательствам;

2) высказать соображения от имени государственного обвинителя по поводу предмета доказывания, предъявленного в обвинительном заключении (акте), вопросов, решаемых судом при вынесении приговора (статья 299 УПК РФ);

4) осуществить предупредительное (воспитательное) влияние на самого подсудимого (подсудимых), присутствующих в зале суда, всех лиц, которые слушают его выступление по радио или телевидению [3, c. 105].

Стоит согласиться, что прокурор, публично обвиняя подсудимого, выдвигая и обосновывая требования по их наказанию, в каждом своем выступлении на судебном процессе одновременно выполняет важную и ответственную функцию — общей и частной превенции, т. е. предупреждение преступности, поскольку способствует формированию в сознании присутствующих в зале суда уважения к закону и суду, пропагандирует идею верховенства закона и права.

Предмет доказывания, очерченный в ст. 73 УПК РФ обусловливает и его пределы. Но главным вопросом обвинения есть событие и виновность конкретного лица в совершении конкретного преступления. Оратору следует уделить этому основное внимание в своем выступлении.

Речь прокурора всегда должна быть подготовлена в виде детального и логического плана. Это позволяет заранее продумать свое выступление и в соответствии с требованиями закона осуществить от имени государства функцию обвинение в деле. На практике одни прокуроры пишут выступления полностью, другие ограничиваются письменным планом (тезисами) выступления, третьи очень активно работают во время судебного разбирательства, делая заметки, что дает им возможность на достаточно высоком уровне осуществить государственное обвинение [4. C. 242].

Выбор варианта подготовки речи зависит от многих факторов: практического опыта, личной эрудиции прокурора, количества обвиняемых в деле, сложности и объема материалов уголовного дела.

Подготовка судебной речи делится на несколько этапов:

– изучение фактических обстоятельств дела;

– сбор доказательных материалов;

– анализ доказательных материале в;

Первый этап ораторской деятельности прокурора включает в себя разработку речи. Ее основу составляют знания государственным обвинителем материалов уголовного дела, судебной практики, а также предварительная подготовка текста или тезисов обвинительной речи.

Готовясь к речи, прокурор должен выяснить три вопроса:

– что случилось и почему случилось?

– что нужно доказать судьям?

– чем можно повлиять на их решение? [5, c. 85].

Это основные вопросы, на которые должен быть однозначный ответ в речи прокурора в любом уголовном деле. Прокурор, исходя из конкретных материалов дела, выбрав индивидуальный подход к освещению фактических обстоятельств совершенного преступления и доказательств вины обвиняемого, определяет содержание и структуру речи в судебных прениях.

Что касается структуры речи (ее составляющих), то некоторые из ученых считают, что речь прокурора должна состоять из 3 частей: вводная, мотивировочная и резолютивная.

Во вводной части:

– отмечается, какое лицо, и в каких преступлениях обвиняется;

– дается общественная оценка совершенного преступления;

В мотивировочной части:

– приводятся фактические обстоятельства дела, которые нашли подтверждение в суде;

– проводится оценка каждого доказательства с точки зрения относимости, допустимости, достоверности, а совокупности доказательств — с точки зрения достаточности и взаимосвязи для принятия процессуального решения;

– освещается вопрос юридической квалификации преступления;

– дается характеристика личности виновного;

– указываются обстоятельства, смягчающие или отягчающие ответственность;

– приводятся мотивы назначения вида и размера наказания;

– мотивируется размер и порядок возмещения ущерба.

В резолютивной части:

– приводятся требования прокурора о признании виновным по соответствующей норме УК РФ относительно наказания и возмещения вреда, причиненного преступлением;

– порядок и способ удовлетворения гражданского иска и т. п. [5, c. 88].

Коммуникативный аспект речи (процесс доведения до сведения судей, других лиц содержания обвинительной речи) обеспечивается с помощью вербальных и невербальных средств, которыми должен обладать оратор. Учитывая это, основными требованиями к обвинительной речи должны быть ее ясность и понятность.

Еще в прошлом веке П. Сергеич (П. С. Пороховщиков) отмечал: «Нужна понятная речь; в суде нужна необыкновенная исключительная ясность», поэтому «не так говорите, чтобы мог понять, а так, чтобы не мог не понять Вас судья». Поэтому, после речи прокурора «все присутствующие в судебном зале должны разобраться в деле и понять законность принятого судом решения» [6, c. 17].

Обобщая мнения теоретиков, опыт практиков, общие требования к обвинительной речи прокурора можно изложить следующим образом: четкость, логичность, убедительность, ясность, понятность для широкой общественности, юридическая и языковая грамотность, этическая выдержанность, политическая нейтральность.

Указанную выше структуру обвинительной речи необходимо закрепить в отдельной статье УПК РФ, в частности, в ст. 292–1 «Содержание обвинительной речи». Отдельной частью следует установить запрет на высказывания в обвинительной речи, унижающие честь и достоинство, выражающие неуважение к другим лицам.

В отраслевом приказе Генерального прокурора России, кроме организационных вопросов, целесообразно предусмотреть общие требования к содержанию обвинительной речи.

Таким образом, основная цель выступления государственного обвинителя в прениях сторон состоит в том, чтобы убедить суд в законности и обоснованности своей позиции по вопросам, разрешаемым судом при постановлении приговора.

Подготовка обвинительной речи прокурора и использование права на реплику, с правильной постановкой целей и задач, которые он хочет достигнуть имеет принципиально важное значение для постановки справедливого и объективного приговора и формирования внутреннего убеждения судьи и присяжных заседателей, однако, выполнение данной работы требует колоссального количества времени и сил государственного обвинителя, аналитики и подготовки.

Суд. – Речь прокурора

Публика взволнованно слушает его запальчивую обвинительную речь.

На скамье подсудимых не спекулянт, не грабитель, но заслуженный, почтенный переводчик.

Прокурор мечет в него громы и молнии.

– Преступнику, – говорит он, – нет и не может быть никаких оправданий. Он обеднил, опреснил, обесцветил наш богатый простонародный язык, смыл с него все его чудесные краски, лишил его тонких оттенков, живых интонаций и тем самым наклеветал на него. Превратив художественную, колоритную прозу в бездушный канцелярский протокол, он – и это отягощает его преступление – даже не уведомил о своем самоуправстве читателей, так что многие из них вообразили, будто перед ними точная копия подлинника, будто убогий, мертвенный стиль перевода в точности соответствует стилю оригинального текста. Это я и называю клеветой.

Тут прокурор торопливо хватает у себя со стола книжки – одну русскую, другую английскую, – желчно перелистывает их. – Вот они, улики вашей тяжкой вины! Написано у русского автора:

«Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева!»

А в вашем переводе читаем:

«О, сегодня там жестоко: двадцать семь градусов мороза и ветрено. Ни убежища. Ни огня».

Перевод этот вопиюще неверен. Ведь стиль русского подлинника простонародный, крестьянский: тут и лють, и укрыв, и грев – слова, находящиеся в самом близком родстве со словами молвь и хлоп, к которым в свое время относился с таким сочувствием Пушкин.

«Слова сии, – говорил он, – коренные русские. Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопанья, как шип вместо шипения». И ссылался на стих из старорусской былины:

Он шип пустил по-змеиному.

Слова старинные, своеобразные, редкостные, никогда не входившие в так называемую литературную лексику.

Тот перевод, в котором шип воспроизведен как шипение, лють воспроизведена как жестокость, укрыв – как убежище, грев – как огонь, не дает читателям ни малейшего представления о подлиннике. Ибо художественно точным может называться лишь тот перевод, в котором воспроизводится стиль оригинального текста. (Текст, о котором говорит прокурор, – повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Повесть вышла в английском переводе Ральфа Паркера у лондонского издателя Виктора Голленца и у американского издателя Дэттона[131].)

Если переводчик принимал специальные меры, чтобы смазать, стереть, уничтожить все стилистическое своеобразие подлинника, необходимо признать, что он блистательно достиг своей цели.

В подлиннике, например, сказано:

«И сразу шу-шу-шу по бригаде». (29)[132]

«И сразу по бригаде пошел шепот». (36)

«Повар взял здоровый черпачище». (120)

«Повар взял ложку больших размеров». (159)

«Небо белое, аж с сузеленью». (135)

«Небо было зеленовато-бело». (179)

«Фетюков… подсосался». (30)

«Фетюков подошел ближе». (37)

«Горетый валенок». (58)

«Заплатанный башмак». (77)

Всюду свежие, сверкающие народные краски подменяются банальными и тусклыми. Художественное своеобразие подлинника не передано ни в единой строке. Словно не с русского языка переводили на английский, а с богатого на нищенски бедный.

Когда в подлиннике я, например, встречаю слова: «конвоиров понатыкано» (35), я могу заранее сказать, что у переводчика мы непременно прочтем: «Здесь повсюду кругом конвоиры» (45), а когда в подлиннике мне попадается такая простонародная форма: «свое брюхо утолакиватъ» (29), я могу держать пари на что угодно, что в переводе будет написано: «удовлетворять свое брюхо» (35). Такие колоритные речения, как зафырчал (56), укрывище (56), табачинка (30), бушлат деревянный (59), терпельник (60), – переводчик превращает в слова самого ординарного интеллигентского стиля без сучка и задоринки: зафыркал (73), защита (73), щепоть табаку (37), (человек), который так много терпел (79) и т.д.

Особенно мне жаль «деревянного бушлата». В народе с незапамятных времен так называется гроб. «Деревянная шуба», «деревянный тулуп» – обычная метафора в речи крестьян. Казалось бы, трудно ли перевести:

«Не подпишешь – бушлат деревянный». (59)

Но переводчик и здесь оказался верен своей установке: долой образную народную речь! – и заменил ее пресной банальщиной: «Если бы он не подписал (признания в своей мнимой вине), его расстреляли бы». (78)

Текст русской повести весь построен на внутреннем монологе деревенского человека, бывшего колхозника, солдата. И не нужно отличаться слишком изысканным слухом, чтобы заметить, что этот текст подчинен ненавязчивому сказовому народному ритму:

Ой, лють там сегодня будет:

двадцать семь с ветерком,

ни укрыва, ни грева!

ИИ – И | ИИ – И | И

Даже это дважды повторенное ва (в последней строке) верная примета напевности повествования. Но у переводчика нет даже намека на ритм.

Если бы английский перевод перевести обратно на русский язык, автор не узнал бы своей повести: переводчик-опреснитель планомерно и систематически вытравил из нее все особенности ее терпкого стиля и перевел ее на химический чистый – без всякого цвета и запаха – язык учебников и классных упражнений.

Словом, только те читатели, у которых нет ни художественного чутья, ни любви к своему языку, скажут, что перевод этот точен. Но всякий, кто не совсем равнодушен к искусству, увидит здесь беспощадное искажение подлинника…

Прокурор делает короткую паузу и с новым ожесточением, еще более бурным, обрушивает на подсудимого свой праведный гнев. – Чтобы суд, – говорит он, – мог яснее представить себе, какой убыток приносит читателям отказ переводчиков от воспроизведения простонародного стиля, приведу один из наиболее наглядных примеров – перевод «Ревизора», исполненный в США мистером Бернардом Гильбертом Герни.

– Стиль Гоголя, – продолжает свою речь прокурор, – характеризуется буйными словесными красками, доведенными до такой ослепительной яркости, что радуешься каждой строке, как подарку. И хотя знаешь весь текст наизусть, невозможно привыкнуть к этому неустанному бунту против серой банальности привычной штампованной речи, против ее застывших, безжизненных форм.

Отвергая «правильную» бесцветную речь, Гоголь расцветил всю комедию простонародными формами лексики.

Не «бей в колокола», говорят в «Ревизоре», но «валяй в колокола».

Не «заботы меньше», но «заботности меньше».

Не «получить большой чин», но «большой чин зашибить».

Не «пьяница», но «пьянюшка».

Этой простонародностью и должен был окрасить свой перевод мистер Герни.

Если он стремился к тому, чтобы его перевод был художественным, он должен был так или иначе сигнализировать англо-американским читателям, что в подлинном тексте написано:

Не «обида», но «обижательство».

Не «сойти с ума», но «свихнуть с ума».

Не «истратил денежки», но «профинтил денежки».

Не «привязался к сыну купчихи», но «присыкнулся к сыну купчихи».

Он должен был ввести в свой перевод экспрессию простонародного стиля.

Не мог же он не заметить, что унтер-офицерша, повествуя о том, как ее высекли, говорит не высекли, но отрапортовали: – Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела, да и схвати меня, да так отрапортовали: два дня сидеть не могла. Не подрались, но задрались, не схватили, но схвати и так далее.

Весь этот бунт против мертвенной гладкописи непременно должен был отразить мистер Герни в языке своего перевода, потому что здесь-то и заключается самая суть гоголевской стилистики. Не воспроизвести этой сути – значит не дать иностранным читателям ни малейшего представления о Гоголе.

Кто из русских людей, говоря о «Ревизоре», не вспомнит с восхищением таких «гоголизмов», без которых «Ревизор» – не «Ревизор»: «не по чину берешь», «бутылка толстобрюшка», «эй вы, залетные!», «вам все – финтирлюшки», «жизнь моя… течет… в эмпиреях», «эк куда метнул!», «в лице этакое рассуждение», «ах, какой пассаж!», «в комнате такое… амбре», «а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!», «Цицерон с языка» и так далее и так далее, – недаром все эти слова и словечки тотчас же после появления «Ревизора» в печати демократическая молодежь того времени ввела в свой языковой обиход.

А мистер Герни лишает их всякого подобия крылатости.

Когда, например, у Гоголя один персонаж говорит: «Вот не было заботы, так подай!» – мистер Герни обволакивает эту лаконичную фразу-пословицу такой тягучей и тяжеловесной канителью:

– Ну, в последнее время у нас было не так уж много забот, зато теперь их очень много и с избытком.

Там, где у Гоголя сказано: «Эк, куда хватили!» – у мистера Герни читаем:

– Конечно вы захватили значительную часть территории.

Мудрено ли, что, читая такой перевод, иностранцы при всем желании не могут понять, почему же русские люди считают этого унылого автора одним из величайших юмористов, какие только существовали в России, почему, хотя николаевская кнутобойная Русь отодвинулась в далекое прошлое, «Ревизор» воспринимается нами не как исторический памятник, а как живое произведение искусства.

Как бы для того, чтобы окончательно уничтожить в своем переводе колорит эпохи и страны, переводчик заставляет Хлестакова сказать об одном из тогдашних российских романов:

Мистер Герни далеко не всегда понимает идиомы переводимого текста, но, повторяю, если бы даже он не сделал ни единой ошибки, если бы он даже не прибегал к отсебятинам, все равно это был бы ошибочный перевод «Ревизора», так как в нем не передан стиль гениальной комедии.

Я нарочно взял для примера работу одного из наиболее квалифицированных мастеров перевода.

Кроме «Ревизора», мистер Герни перевел «Отцов и детей», «Трех сестер», «Слово о полку Игореве», «Шинель», «Гранатовый браслет», «На дне», стихотворения Пушкина, Маяковского, Блока, а в последнее время в Нью-Йорке вышла составленная им «Антология советских писателей»[133].

Повторяю: это деятельный и дельный литературный работник, и показательно, что даже он спасовал, когда дело дошло до воссоздания просторечного стиля.

Возьмем хотя бы сделанный им перевод «Мертвых душ», который у него озаглавлен «Путешествия Чичикова, или Домашняя жизнь старой России». Перевод этот вышел в 1924 году в издательстве нью-йоркского «Клуба читателей» («Chichikov’s Journeys, or Home Life in Old Russia»).

Нельзя не отнестись с уважением к этому большому труду. «Мертвые души» переведены Бернардом Герни гораздо лучше, чем «Ревизор». Найдено много эквивалентных речений, недоступных другим переводчикам.

И все же те причудливые, яркие, выхваченные из самой гущи народной слова-самоцветы, которыми славится гениальная лексика Гоголя, стали у переводчика тусклыми и утратили свою самобытность.

Гоголь, например, говорит:

«Омедведила тебя захолустная жизнь». У переводчика банальная гладкопись: «Вы превратились в медведя из-за своей жизни в глуши» (179).

«Поезжай бабиться с женой».

«Ступай и проведи приятное время со своей женой» (65).

«Ах, какие ты забранки пригинаешь».

«Какую ты произносишь ужасную брань» (44).

У Гоголя Чичиков, забрызганный грязью, раздевается и отдает Фетинье «всю снятую с себя сбрую».

У мистера Генри сбруя превратилась в «одежду» (garments, 37).

Такое обесцвечивание, опреснение Гоголя происходит на всем протяжении поэмы. Убытки иноязычных читателей «Мертвых душ» неисчислимы. Особенно горько, что такой же убогой банальщиной заменены в переводе не только слова, но и целые фразы Гоголя. Мы с детства привыкли восхищаться таким, например, гоголевским дифирамбом искусству сапожника:

«Что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо!»

И можно представить себе, как возмутился бы Гоголь, если бы мог предвидеть, что эта крылатая фраза, ставшая у нас поговоркой, будет представлена зарубежным читателям так:

«Проткнет своим шилом кусок кожи, и готова для вас пара сапог, и нет такой пары, за которую вам не хотелось бы поблагодарить» (83).

И не обидно ли, что другая лаконичная русская фраза:

«Ведь предмет просто: фу-фу» – превратилась у переводчика в такое уныло-канительное сочетание слов:

«Ведь обсуждаемое нами дело имеет не более содержания (substance), чем дуновение воздуха!» (89).

Если лучшие переводчики считают себя вправе так коверкать гоголевский стиль, что же сказать о худших? Худшие в своем презрении к этому стилю доходят до такого цинизма, что, например, встретив у Гоголя незабвенное словечко Плюшкина о каком-то чиновнике:

«Мы были с ним однокорытниками», переводят без зазрения совести:

«Мы были с ним мальчуганами» («We were boys together»)[134].

Вообще иностранные переводчики русских писателей не выработали до настоящего времени сколько-нибудь устойчивых принципов для воспроизведения на своем языке тех разнообразных систем просторечия, с которыми им приходится сталкиваться при переводе Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Леонова, Шолохова.

Что, например, могут подумать французы о «чародее русского языка» Николае Лескове, если им случится прочитать его шедевр «Тупейный художник» в переводе на французский язык, исполненном в 1961 году Алисой Оран и Гарольдом Люстерником? (Тут на скамью подсудимых усаживают и этих мастеров перевода.)

В подлиннике верно передана языковая манера бывшей актрисы крепостного театра, фразеология которой то и дело отходит от общепринятых грамматических норм. В этих прихотливых нарушениях норм, в этих трогательно комических беззакониях речи – вся художественная ценность лесковской новеллы, вся ее прелесть и жизненность, а переводчики, заставив старуху крестьянку изъясняться на бесцветном наречии плоховатых французских учебников, тем самым начисто ограбили Николая Лескова, отняли у него то великое его мастерство, которое Горький назвал «чародейством». Кому нужен ограбленный, безъязыкий, фальшивый Лесков, не имеющий ничего общего с подлинным?

Героиня рассказа говорит, например:

«Граф… был так страшно нехорош через свое всегдашнее зленье».

Здесь, в этом кратком отрывке, два отклонения от нормы: во-первых, вместо «некрасив» говорится «нехорош», во-вторых, вместо: «из-за своей раздражительности» сказано «через свое зленье», а переводчики, не обращая внимания на эти причуды лесковского стиля, считают вполне адекватной русскому тексту такую банальную гладкопись:

«Граф… был так ужасно некрасив (!), потому что, будучи постоянно разгневан (!)…»

Рассказав про эту жестокую расправу французских переводчиков с русским писателем, критик справедливо замечает:

«Н. Лесков в переводе отсутствует… Снято (то есть уничтожено. – К.Ч.) все своеобразное, неожиданное, стилистически острое»[135].

Главная причина этой жестокой расправы с Лесковым – скудный язык переводчиков, лишенный всяких простонародных примет.

– Пусть подсудимые, – говорит прокурор, – не вздумают сослаться на то, что их языки не имеют ресурсов для перевода русской поэзии и прозы. Этот довод очень легко опровергнуть, отметив те несомненные сдвиги, которые в последнее время происходят в практике английских и французских мастеров перевода, пытающихся воссоздать на своем языке произведения русской словесности. Стихотворения Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого в переводе покойного Мориса Бэринга, строфы «Евгения Онегина», переведенные Реджинальдом Хьюиттом (Hewitt), весь «Евгений Онегин», переведенный Уолтером Арндтом, Юджином Кейденом, Бэбетт Дейч и др., Александр Блок, Валерий Брюсов, Шолохов, Бабель и Зощенко в переводе даровитой плеяды молодых переводчиков, переводы стихов Андрея Вознесенского, сделанные известным поэтом-эссеистом У.Г. Оденом (Auden), – все это является бесспорным свидетельством, что в Англии и в США уже приходит к концу период ремесленных переводов российской словесности, от которых в свое время пришлось пострадать Льву Толстому, Достоевскому, Чехову. Все эти новые переводы показывают, что английский язык вовсе не так неподатлив для перевода русской поэзии и прозы, как можно подумать читая торопливые изделия иных переводчиков…

Не забудем, что сейчас у переводчиков, английских и русских, есть могучее подспорье – двухтомный «Англо-русский фразеологический словарь» Александра Кунина, где собраны бесчисленные фразеологические единицы, устойчивые словосочетания современной английской речи, часто очень картинные, неожиданно яркие.

Например «мертвый кролик» означает у американцев гангстера, головореза, а «ступай и снеси яйцо» означает у них «проваливай», а «идолы пещерные» означают у англичан – предрассудки, а «украсть живот, чтобы прикрыть себе спину» – взять в долг у одного, чтобы заплатить другому. Все эти причуды живой человеческой речи, часто остроумные, отклоняющиеся от общепринятых языковых норм, чрезвычайно облегчают переводчику труд отыскания красочных эквивалентов русского просторечия.

Горячая речь прокурора произвела впечатление. Уж очень неопровержимы те факты, которые она изобличает.

Многим из публики даже почудилось, будто дело подсудимых проиграно. Что может сказать адвокат в их защиту?

VII

Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:

Обвинительная речь по уголовному делу (обвинение в убийстве и нанесении тяжких телесных повреждений несовершеннолетнему)

Завершился многомесячный и сложный этап судебного следствия. Сегодня окончено судебное следствие по уголовному делу в отношении Васильева А.Н., обвиняемого в убийстве потерпевших Захарова Н.Г. и нанесении тяжких телесных повреждений несовершеннолетнему Иванову З.П.

Всякому известно, что в настоящее время наше государство проводить активную социальную политику в помощь пожилым людям и детям. На фоне этого преступление Васильева А.Н. выглядит еще более жестоким и ужасным. Иванов З.П. являлся Захарову Н.Г. внуком, им было, соответственно, 15 лет и 72 года. Трагедия, произошедшая в небольшом городе Жукове в доме № 88, отразилась болью во многих сердцах вследствие своей жестокости.

Я обвиняю подсудимого Васильева в совершении убийства и причине­нии тяжких телесных повреждений.

Я знаю, что вы обращаете одинаковое внимание на все дела, которые подлежат вашему рассмотрению, и поэтому не буду говорить теперь о важ­ности дела. Теперь настало время решить вопрос о виновности подсудимого и дать правовую оценку совершенным Васильевым-преступлениям.

Для следствия важно объективно и полно исследовать все обстоятельст­ва, связанные с данным уголовным делом. В этой связи мы тщательно иссле­дуем все показания, которые были даны в ходе судебного следствия.

Полагаю, что все доказательства, представленные сторонами были исследованы в полном объеме, и было установлено, что убийство и нанесение тяжких телесных повреждений были совершены именно Васильевым.

Если мы с вами охарактеризуем подсудимого, то увидим, что этот человек уже не впервые предстает в зале суда, хотя его возраст не так велик, всего двадцать пять лет.

Свой преступный мотив подсудимый четко определил в своих показаниях, данных еще на первых этапах следствия. Мотив этого человека заключался в банальном грабеже. У обвинения есть все основания говорить о том, что план грабежа был тщательно подготовлен. Это подтверждается материалами дела: так, в протоколе осмотра дома подсудимого указано, что было найдено расписание автобуса № 45 и план дома, в котором проживали потерпевшие. Отметим, что многим было известно, что Захаров Н.Г. ежедневно навещает свой загородный участок, на который можно добраться именно автобусом № 45. Но именно в этот день Захаров Н.Г. остался дома со своим внуком Ивановым З.П.

Полагаю, что подсудимый не предполагал, что во время преступления в доме будет кто-то находиться. Однако, наличие посторонних в доме, его, по-видимому, нисколько не смутило, и вместо грабежа в тот день произошло убийство и нанесение тяжких телесных повреждений ребенку.

Почему Васильев выбрал именно дом Захарова? На этот вопрос легко ответить. Потому что Захаров Н.Г. имел небольшое собрание раритетных картин. Личное знакомство пострадавших и обвиняемого не выявлено. Но факт хранения Захаров никогда не скрывал.

Следует учитывать показания свидетеля Никодимовой П.Р., являющейся соседкой Захарова Н.Г., которая свидетельствует, что неоднократно наблю­дала в течение двух недель Васильева около подъезда. Вы слышали здесь по­казания еще нескольких свидетелей, проживающих в доме № 88, которые подтверждают ее показания.

Факт совершения данных уголовных преступлений именно Васильевым также подтверждается материалами дела. В протоколе опознания трупа ука­зано, что гражданка Иванова Н.Н. опознала в нем своего отца. В протоколе осмотра дома, где проживали потерпевшие, обнаружены пятна бурого цвета, похожие на кровь, не принадлежащие потерпевшим. Была проведена судеб-но-биологическая экспертиза крови, обнаруженной на месте преступления, и крови подсудимого, в заключении которой было установлено, что происхож­дение пятен крови от подсудимого не исключается. Так в подтверждение данного факта в заключение судебно-медицинской экспертизы указаны повреждения, обнаруженные на теле Васильева. Согласно заключению судеб-но-психиатрической экспертизы, Васильева А.Н. рекомендовано считать вменяемым, он осознавал и понимал характер своих действий во время совершения преступления.

Прошу суд учесть то, что существуют и смягчающие вину обстоятельства, прошу к ним отнести признание вины Васильевым и его раскаяние. Однако, я не вижу обстоятельств, которые бы хоть немного могли извинить его преступление. Судебная экспертиза доказала, что ни Захаров, ни Иванов не оказали должного сопротивления при нападении.

Также к делу прилагается негативная характеристика подсудимого по месту жительства: злоупотребление спиртным, отсутствие постоянного места работы, наличие неуплаты за проживание в данном доме.

Поэтому считаю, что наказание Васильеву должно быть связано с реальным лишением свободы и изоляции от общества.

На основании всего вышесказанного, прошу суд.

Признать виновным Васильева Анатолия Никитовича по ст. 105 ч.1 УК РФ и ст. 111 ч. 1 УК РФ и назначить наказание виде девятнадцать лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии строгого режима, зачесть в срок отбывания наказания время под стражей с 5 ноября 2005 года.

Когда вы будете решать о виновности или невиновности подсудимого и о возможности применения к нему снисхождения, прошу Вас, не забывайте о ни в чем неповинном пятнадцатилетнем мальчике, судьба которого еще не решена. Какое здоровье у него будет после пережитых травм, душевных и физических? Помните о его матери, которой необходимо найти средства для лечения, о ее душевной травме. Наконец, вспомните о пожилом человеке, которого могут охарактеризовать только с положительной стороны.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *